Хэнбери-Вильямс Дж. Николай II, каким я его знал. ИМПЕРАТОР ПОСЛЕ ОТЪЕЗДА ИЗ СТАВКИ
То, что произошло после отъезда Императора из Ставки «под арестом» на попечении двух представителей временного Правительства 21 марта – более или менее вопрос догадок, но записи господина Пьера Жильяра[i], швейцарца воспитателя Цесаревича (которого я хорошо знал как преданного друга лица, состоявшего на его попечении), — довольно ясное свидетельство о событиях, которые последовали, приведя к финальной трагедии.
Его работа, ныне опубликованная, «Le tragique destin de Nicolas II et de sa famille[ii]», дает отчет о жизни, которая велась в Царском Селе и Тобольске и т. д., и выявляет много интересных моментов, показывающих неизменную преданность делу Союзников Императора и Императрицы.
Перед отъездом Император обратился к своим армейским товарищам со следующим приказом:
«8(21) марта 1917
В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска.
После отречения моего за себя и за сына моего от престола Российского власть передана Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему.
Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия.
Да поможет Бог вам, доблестные войска, отстоять нашу родину от злого врага. В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными Союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника.
Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его – тот изменник отечества, его предатель.
Знаю, что каждый честный воин так мыслит.
Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую родину, повинуйтесь Временному Правительству, слушайтесь ваших начальников. Помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.
Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой родине. Да благословит вас Господь Бог и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий.
(Подписал) НИКОЛАЙ.
(Скрепил) АЛЕКСЕЕВ, Начальник Штаба».
По причинам риска какого-нибудь отклика, думаю, этот приказ не было позволено достигнуть войск.
Император приехал в Царское Село на следующий день, 22-го, где к его бедам прибавилась болезнь его детей. Князь Долгорукий[iii] (верный до конца) сопровождал его. Остальные пошли бы тоже, если бы им позволили, но я знаю, что собственным желанием Императора было оставить при себе как можно меньше людей, поскольку он полагал, что каждый годный должен теперь оказывать услуги, которые были лично ему, к армии или стране каким-то образом.
В течение первого периода заключения Императорскую семью, несомненно, поддерживала надежда на переезд куда-нибудь далеко от бурного корня зла в Петрограде, возможно вообще из страны или туда, куда, как мне говорил сам Император, он желал поехать – в Крым.
Однако только в середине августа их предупредили отправиться к судьбе, неизвестной им, но которая оказалась Тобольском.
Между тем дни, хотя они должны были быть тоскливыми и ужасно грустными, проходили с храбростью и силой духа от всей компании. Monsieur Жильяр показывает, как Император, как всегда увлеченный моционом и жизнью на открытом воздухе, вскапывал почву в саду, рубил и пилил дрова, в то время как остальная семья как только они вновь вышли из рук врача, присоединилась к нему в некоторых из этих форм занятий, Цесаревич продолжал свои уроки со своим дружеским воспитателем, Император и Императрица помогали в некоторых из них.
Под 15 апреля, в Пасхальное Воскресенье, отмечено, что Император особенно присоединился к молитвам за временное Правительство.
Вне помещения за ними все время следовали вооруженные часовые.
Однако впоследствии Керенский, чье первоначальное отношение к Императору описано как грубое и оскорбительное, по-видимому стал более сочувственным, хотя, когда его спросили, можно ли всех их перевезти в Ливадию, он сказал, что в данное время это невозможно.
Баронесса Буксгевден[iv], мадемуазель Шнейдер[v] и доктор Боткин[vi] оставались в компании.
Различные газеты время от времени доходили до них, и в начале мая Император, по-видимому, узнал к своему великому горю об интригах экстремистов с целью выхода из войны, о нарастающих дезертирствах в армии, все указывало на общий разгром, и казалось сомнительным, чтобы Временное Правительство смогло его остановить.
Ему говорили о следующем ходе дел как можно ближе, его особенная тревога была, что его страна должна оставаться верной Союзному делу – не думая о себе, все время обсуждая верность великому делу.
«Рузский подал в отставку, — говорит он. – Он просил солдат перейти в наступление, но они отказались. Если это правда, то это конец. Какой стыд и позор. Мы дадим возможность раздавить наших Союзников, а потом настанет наша очередь».
На следующий день он отчасти более обнадежен снова; что дает ему надежду – это русская «любовь преувеличивать». Он не может поверить в том, что в два месяца армия может так окончательно развалиться.
Ружье маленького мальчика (я отлично помню как он с ним играл в Ставке, и однажды вечером он ушел из столовой, наверху ужасный крик смеха и разговора, когда оказалось, что он надел маленький игрушечный штык и загнал в угол ординарцев, приставленных к нему, с его помощью) забрали у него.
Без подобного рода глупых и бессмысленных действий злобы прекрасно можно было бы обойтись.
Между тем Большевизм продвигался в России.
Июльское наступление, от которого так много ждали, и которое хорошо началось, внезапно стало позорным провалом.
Силы зла добились своего.
В конце июля появились слухи о переезде из Царского Села.
13 августа Керенский, в то время руководитель Правительства, предупредил их, что отъезд состоится в эту ночь.
Возможно, быстро увеличивающиеся знаки Большевистской власти заставили Керенского сделать шаг, к которому его побуждала гуманность, как сделать лучшие меры для охранения Императорской Семьи. Теперь уже было безнадежно пытаться удалить из России, как это было возможно ранее, и альтернатива была отправить их как можно дальше от корня вечного зла – Петрограда.
Приблизительно в это время и постепенно крики тех, кто восторжествовал над Россией, обновились и освежились уничтожением самодержавия, и прогерманизм начал переходить в шепот недовольных событиями, которые совершились неожиданно для них.
Возможно ли, что этот свободный и омоложенный народ будет говорить с врагом в воротах? Где Брест-Литовск? Да ведь это, конечно, станция где-нибудь в Германии, говорили они.
«Что такое Большевизм?» – спросили они. «О, — ответили некоторые из его друзей, — это спасение общества».
Но постепенно, когда этот осьминог начал тянуться своими безобразными щупальцами к другим землям, в том числе к нашей, они стали искать доказательства его хорошей работы.
Голод, нищета, эпидемии, потворство и использование иностранных и негритянских людей для некоторой грязной работы, которую они не могли убедить себя делать сами, и затем, после выполнения всех собственных дьявольских задач, признали провал.
Этап очищения, о котором так много говорили и писали, вызвал странное состояние чистоты.
Дайте ему время, говорят его сторонники.
Но люди несколько устали давать время.
В Тобольск приехали 19 августа, и обстоятельства, окружавшие это заточение, были более или менее подобны Царскому Селу, хотя они страдали от недостатка пространства для моциона и занятий, которые были так необходимы, чтобы им помочь.
Императрица на протяжении этой грустной истории показала себя как верная жена и хорошая мать, храбрая в своем несчастье и, что бы она ни думала о причинах бедствия, решившаяся сделать все возможное для мужа и детей, которых она любила.
Для Императора неизбежная гибель России как боевого фактора для Союзников стала источником ужасного горя и тревоги. Сообщаемая надежда на предложение Корнилова[vii] бороться с растущей силой большевиков оказалась ложной надеждой, поскольку предложение встретило отказ.
Он страдал еще больше, поскольку его самопожертвование путем немедленного отречения оказалось бесполезным для России, и последовало худшее чем любая из ошибок или неудач самодержавия.
Никаких газет и скудные известия делали время еще более трудным выносить, а к середине ноября безраздельно господствовал большевизм.
Должно быть, это было поистине грустное Рождество, которое последовало, хотя все старались делать все что было в их силах, чтобы помочь друг другу.
Февраль принес с собой жестокий мороз этих мест, и беспрестанные подавляющие новости. Немцы повсюду наступали, а русские не оказывали сопротивления.
Император и Императрица казалось, согласно рассказу господина Жильяра, около этого времени имели слабые надежды на возможный побег, но каждый из них сильно желал не покидать их страну.
В середине марта они узнали о брест-литовском договоре. Это было дополнительным позором для Императора, и он высмеял мысль о том, чтобы принять по слухам сделанное немцами предложение принять попечение над ним и его семьей.
«Позор для России, — как он назвал этот договор, — и равносилен самоубийству. Как могут немцы вести переговоры с негодяями, которые предали свою страну? Но я уверен, что такие действия не принесут им успеха. Это не спасет их от гибели». (Совершенно верное пророчество, как выяснилось). «Если их предложение не предпринято для того, чтобы меня дискредитировать, то это просто оскорбление для меня».
А Императрица (которую часто называли прогерманской) добавила: «После того, как они свергли Императора, я предпочитаю умереть в России, нежели быть спасенной немцами».
26 марта все надежды на побег, по-видимому, были окончательно прекращены прибытием отряда «красной гвардии» из Омска. Охрана стала более строгой, а между тем Цесаревич имел новый приступ болезни.
Общество к тому времени (18 апреля) состояло из Графини Гендриковой[viii], Мадемуазель Шнейдер, Генерала Татищева[ix], Князя Долгорукова и господина Гиббса, англичанина-воспитателя Цесаревича[x], помимо уже упомянутых.
25 апреля большевицкий комиссар Яковлев[xi] объявил о намерении увезти Императора. Он в то же время уверил встревоженное общество, что ему не причинят вреда и что никакого препятствия не встанет на пути того, кто будет его сопровождать.
Императрица, разрываясь между тревогой за мужа и за детей, и особенно маленького сына, лежавшего больным, наконец решила сопровождать Императора.
Да будет наброшен занавес на трагедию разлуки, которая должно быть произошла, когда они вышли в темноты и холод русской ночи в две маленькие деревенские повозки.
Императрица, всегда хрупкого здоровья, встретила все это, унижение, разлуку с детьми и ужасное горе, с лишь одной мыслью – не позволять ее любимому мужу быть подверженным рискам и опасностям, которые она не сможет тоже разделить.
8 мая грустные и встревоженные ожидавшие новостей получили сведения о прибытии Их Величеств в Екатеринбург.
Теперь пришли новости об их собственном отъезде, и по прибытии в Екатеринбург господину Жильяру не позволили воссоединится с его подопечными. Его рассказ заканчивается грустными свидетельствами, которые были с тех пор собраны и опубликованы, об одном из самых жестоких преступлений, которые случались в истории.
Очевидно, мой долг был не делать попыток связаться с Императором, как только он уехал из Ставки, и я их не делал, хотя он и его приближенные постоянно были в моих мыслях.
Я надеялся, что для их защиты будут найдены средства, и первый состав Правительства и впоследствии кабинет Керенского приняли, и намеревались принять, все возможные предосторожности для охраны Императорской семьи – согласно всей информации, которую можно собрать.
Лишь когда бразды правления попали в другие руки, было сочтено нужным положить конец жизням не только тех, кому ложно приписывалась вина, но также и совершенно неповинных детей.
В одном я уверен, если все, что пишут об их конце, верно, — я уверен, что Николай II встретил свою смерть без дрожания сердца за себя, но только за тех, кто дорог ему, и за страну, о которой ни один враг и ни один клеветник не сможет сказать кроме как что он ее горячо любил.
Опубликованная телеграмма от Императора мне, которая, конечно, стала достоянием общественности, упоминается в «Падении Романовых», автора «Русских мемуаров при Дворе», на странице 188, следующим образом:
«Единственный раз, когда арестованный экс-Царь попросил нарушить предписания о не посылать никаких писем или телеграмм, было послать телеграмму Генералу Вильямсу в Ставку, с которым бывший Монарх всегда был в самых дружеских отношениях. Разрешение было дано, и следующая телеграмма, на английском языке, была послана в Могилев:
«Детям лучше. Мне тоже лучше. Привет. – НИКОЛАЙ».»
Та же работа на странице 150 говорит, упоминая ураган оскорблений, наброшенный на прошлое и настоящее Романовых, и манере, в какой газеты говорят о неумеренных привычках Императора.
«Это утверждение решительно опровергается всеми теми, кто близко его знал. Британский Генерал В., который постоянно жил в Ставке и ежедневно общался с Государем, часто разделяя его трапезы, заявляет, что во все эти месяцы он ни разу не видел Императора в состоянии опьянения».
Генерал В., о котором идет речь, — это, конечно, я, и утверждение совершенно верно.
Я описывал его выше как «бодрого духом», верное описание.
Никогда за все течение долгого и близкого знакомства я не видел, чтобы он был невоздержанным в самой малейшей степени, и я отлично знаю, что все мои коллеги, служившие со мной, подтвердили бы это мое заявление.
Помимо того совершенно ясного свидетельства, которое я дал, очевидно, что никто не смог бы работать и отдыхать, как я так долго и часто видел он делал, если бы он страдал от упомянутых недостатков. Я видел его постоянно, поздно ночью, рано утром, и часто встречал его в его долгих прогулках.
Как бы то ни было, я думаю, я сказал достаточно на этих страницах, чтобы опровергнуть эти и другие злобные заявления о монархе, который, даже если допустить недостатки характера, которые могли быть приписаны ему, никогда не переставал быть джентльменом – и самым добрым другом.
Излишне говорить это тем, кто его знал.
Тем, кто не знал его, но критиковал его как будто знал, я позволю себе предложить надежду, что они, если и не будут до конца соблюдать преимущество «De mortius[1], и т. д.», по крайней мере пощадят его память от обвинений, которые так же несправедливы, как и неправильны. Я говорю о том, что видел и о том, что знал. И я достаточно рыскал по миру, чтобы держать глаза довольно широко открытыми.
Влияние Великого Князя Николая, как Верховного Главнокомандующего, и затем влияние Императора, на том же посту, было целиком и полностью за простой, скромный и трезвый образ жизни.
На протяжении всей моей долгой службы в России я никогда не видел пьяного солдата до революции. Мои старые товарищи из Русской Армии, думаю, поддержали бы меня, отдав полную справедливость сделанным мною заявлениям.
Безусловно, в памяти России и без того достаточная трагедия, чтобы ставить дополнительные акты, не имеющие на деле ни малейшего основания.
[1] Начало известного латинского афоризма «De mortuis aut bene aut nihil» («О мертвых или хорошо, или ничего»).
[i] Пьер (или Петр Андреевич) Жильяр (Gilliard)
[ii] В России опубликована под названием «Император Николай II и его семья». Есть и другой вариант, но не в России, конечно…
[iii] Князь Василий Александрович Долгорукий (или Долгоруков) (1868-1918) – генерал-майор свиты Его Величества. Единственный из лиц свиты, состоявших при Императоре в Ставке, последовал за Ним в Царское Село после ареста (прочие остались в Ставке или же, приехав в Царское на Императорском поезде, разошлись по домам). Разделил заточение в Царском Селе и Тобольске с Царской Семьей, приехав вместе с арестованным Императором в Екатеринбург, от дверей Ипатьевского дома был отправлен в тюрьму и затем расстрелян.
[iv] Баронесса Софья Карловна Буксгевден () – фрейлина Императрицы Александры Федоровны.
[v] Екатерина Адольфовна Шнейдер () – гофлектриса.
[vi] Евгений Сергеевич Боткин (1865-1918) – лейб-медик. Разделил все этапы заточения Царской Семьи и был расстрелян вместе с Ней. См. воспоминания, написанные его дочерью: Мельник Т. Е. (рожд. Боткина). Воспоминания. М., 1993.
[vii] Лавр Георгиевич Корнилов (1870-1918) – русский генерал.
[viii] Графиня Анастасия Васильевна Гендрикова (1887–1918) – фрейлина Императрицы Александры Федоровны. Разделила с Царской Семьей тобольскую ссылку, в Екатеринбурге была арестована и затем убита большевиками.
[ix] Илья Леонидович Татищев (1859–1918) – русский генерал, до войны представитель Николая II при Вильгельме II. Когда перед отъездом в тобольскую ссылку Императору было позволено взять с собой нескольких верных людей, первоначально был выбран К. А. Нарышкин. Последний, узнав о воле Государя, попросил 24 часа на размышление, но Государь решил взять Татищева. Татищев разделил с Царской Семьей заточение в Тобольске, но приехав за Ними в Екатеринбург был с вокзала отправлен в тюрьму и впоследствии убит большевиками.
[x] Чарльз Сидней (или Сидней Иванович) Гиббс (Gibbes) (1876-1963) – гувернер и преподаватель английского языка Цесаревича Алексея. Разделил с Царской Семьей тобольское заточение, в Екатеринбурге был с ними разлучен и отправлен в Тюмень. В 1934 г. стал православным священником, в 1941 основал первый православный приход в Оксфорде. См.: Бенаг К. Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарльза Сиднея Гиббса. М.: Царское Дело, 2006.
[xi] Василий Васильевич Яковлев (или Мячин Константин Алексеевич) (1885–1919) – уполномоченный ВЦИК, который перевез Николая II, Александру Федоровну и Великую Княжну Марию Николаевну из Тобольска в Екатеринбург в апреле 1918.